«Отче наш»
как символ веры
Извлечение смысла, рабочий текст
…Нигде вера человека не обнажает себя так, как в молитве. Начиная с адресата – к кому: к Богу или… к богам, к мощам, к иконам, к душам предков, камню, солнцу (языческий список – без границ), и кончая сущностью самой просьбы: от «посвяти меня Себе» до «утопи соседа».
В нашем случае Адресат однозначен, но традиция на сегодня такова, что само понятие «молитва» необходимо довести до полной ясности.
Всякая молитва – богообщение, не всякое богообщение – молитва. Не воюя с терминами, просто констатируем: в строгом соответствии с евангельским текстом ни словесная беседа с Богом, ни безмолвное созерцание (как и прочие достижения православной йоги) не имеют к молитве никакого отношения. Молитва – это просьба. Краткая («…не трещите как язычники…»)1, только в силу необходимости («не призывай Имени всуе»)2 и предельно простая и конкретная, ибо умирающий от голода не просит вкусностей, а Бог легко поймет и без метафор. Тем более, что «…прежде вашего прошения знает, в чем вы имеете нужду»3.
А в самой «Отче наш» отчетливо проступают три типа просьбы: к исполнению в неопределенном будущем – «да приидет» (буквально и без пафоса «пусть придет»), к исполнению сейчас – «дай» (версия «Матфея») и к исполнению всегда – «давай» (версия «Луки»).
Посмотрим на обе версии целиком, «Матфея» – в синодальном переводе, «Луки» – в подстрочнике с древнегреческого, с самых ранних совпадающих копий, ещё не «улучшенных» переписчиками.
«Матфей»
Отче наш, сущий на небесах! Да святится имя Твое, да приидет Царствие Твое, да будет воля Твоя и на земле, как на небе; хлеб наш насущный дай нам на сей день; и прости долги наши, как и мы прощаем должникам нашим, И не введи нас во искушение, но избавь нас от лукавого4.
«Лука»
Отец! Пусть будет освящено имя Твое, пусть придет царство Твое; Хлеб наш насущный давай5 нам каждый день; и прости нам грехи наши, и ведь сами прощаем всякому имеющему долг нам; и не введи нас в искушение.
…В просьбе одного из ближайших учеников «научи нас молиться»6 не было по тем временам ничего необычного. Но, в отличие от притч и поучений на публику – естественно, многократных и разнообразных – ответ ближайшим в оригинале мог быть только один. Современная новозаветная наука – в той её части, которая признаёт, что вообще-то оригинал был – полагает, что версия «Луки» к неведомому оригиналу ближе.
Сразу скажу: обе дальше. Почему – потом. Сперва немножко о самой науке.
…Пока святая Русь сражалась сама с собою двумя перстами против трех, на еретическом Западе тридцатилетние усилия одного человека положили начало научной текстологии Нового Завета. В 1707 году Джон Милл (Оксфорд) представил труд, где перекрестно соотнес сотню манускриптов (древних и не очень) с цитатами Н.З. у ранних отцов. И описал… 30 000 разночтений (а нашёл ещё больше!). За последующие триста лет к текстологии (уже совсем на другой по возрасту и объему базе!) прибавилась цепь научных методов, позволяющих тестировать достоверность речений Иисуса по четкому ряду признаков. Сенсационные подарки археологии, знание иудаизма времён Второго Храма и окружающих культур обнаружили литературные прототипы и заимствования (прежде всего ветхозаветные), а также возможность и невозможность конкретных событий (к примеру, публичного суда Пилата). Наконец, уже в наши дни, компьютерный анализ изощрился до того, что математически строго доказал: «Матфей» изначально (как думали) не мог быть написан на арамейском, язык оригинала – греческий… Можно смело сказать: Новый Завет стал самым исследованным текстом человечества!
Неравнодушное чтение, правда, и безо всякой науки вынуждает заметить, что главный герой «Иоанна» похож на Иисуса у синоптиков, как «Три богатыря» на рублевскую «Троицу», а у самих синоптиков версии иных событий – от Рождества до Голгофы – во многих деталях взаимоисключающи.
К этому остаётся добавить, что читающий НЗ на любом языке, кроме древнегреческого, видит третий перевод7, но главное то, что Спаситель говорил на арамейском для евреев, то есть в смысловом поле, не вместимом в греко-римскую языческую ментальность, а она, в свою очередь, уже весьма далека от нашей.
…Чтобы двигаться дальше, нам предстоит пройти первый – беспощадный – тест нашей веры. Верим мы – в Кого или во что? В Бога, то есть в безукоризненную реальность промыслительных евангельских событий или в букву, то есть в неизбежно адаптирующее человеческое восприятие и описание их? В Духа, который, по выражению апостола, животворит, или в букву, которая убивает? Если в Бога, то никто и ничто не помешает нам раньше или позже найти Путь к Истине и в Жизнь.
И первым практическим следствием Веры должна стать абсолютная уверенность в Безгрешном, Который, увенчав перечень грехов, исходящих из человеческого сердца, грехом глупости, сам никаких глупостей не творил: не гнал, как алхимик, из воды вино; не слал учеников одних на ночь глядя по воде в бурю, чтобы потом – прыгая с гребня на гребень – догонять лодку, и тому подобное. И – тем более, будучи Логосом, – никакой невнятицы не нёс, не сказал ни одной глупости! Его речь была кристально ясной, а трудность адаптации вытекала напрямую из новизны понятий. (Обратные переводы на арамейский, сделанные лет тридцать назад, поразили специалистов клокотанием звука, мнемоническими приемами и обильной непереводимой игрой слов. Спаситель аудиторию уважал!)
Первый из канонических – «Марк» – написан через сорок лет после Голгофы, всё, что не стенограмма – реконструкция, и поистине стоит удивиться не дефектам текстов, а тому, что они появились вообще и – несмотря ни на что – донесли до нас полноту Откровения. Аминь!
Теперь вглядимся (наконец!) в нашу «Отче наш». На первый, двадцать первый и какой угодно взгляд в ней нет ничего христианского! И каких бы дифирамбов ей ни пели, лукавые толкования и церковное небрежение с двух сторон обнажают её никчемность. Предложенная как сугубо личная и тайная, она как «приятного аппетита» горланится перед общей трапезой, не помню, сколько раз барабанится чтецом на Часах и Всенощной, а в литургическом народном пении молитвы аккурат столько, сколько в пении гимна на партсъезде.
Удивляться на самом деле нечему. Между частями – никакой связи! Первая половина (обращение мы пока пропустим) есть не что иное, как стриженая цитата синагогальной молитвы Каддиш, которую благочестивый Рабби ежесубботне (!) повторял вместе со своим выводком. Завершение «Луки» – «не введи нас в искушение» – это уже часть ежедневной (!!) молитвы – утренней и вечерней, которую в те времена каждый еврей знал наизусть с двенадцати лет. Одного этого достаточно, чтобы признать: либо будущие апостолы были клиническими идиотами, либо – (вроде нас) дикими язычниками, либо… текст был принципиально иным. Вдобавок, общий смысл всех «…не введи…» (их четыре): «не подвергай испытаниям»… И это предлагается тем, кому будет сказано «…бери крест…»?! …А уж нынче кого и вводить? Живём – сами себе бесы! Финал «Матфея»: «…избавь…». Двадцать веков свидетельства: избавить нас от лукавых в Божьи планы не входило!
Заповедью любви к врагам мораль Спасителя в отрыв превзошла всё известное, в том числе прощение вины, замаскированное «Матфеем» под «долги».
Остаётся «хлеб насущный». Что это? Греческий «эпиусиос» до сих пор не найден ни в одной ни бытовой, ни литературной древней рукописи. Нет контекста, откуда можно было бы выцарапать хоть какой-то его смысл. «Насущный?» «Надсущный?» Толкующим и поныне этот «хлеб…» как житейскую потребность нужно срочно продолжить знакомство с Нагорной проповедью.
…Итак, похоже, прав скандально известный «семинар по Иисусу», собиравший в Калифорнии в конце 80-х крупнейших новозаветников, начисливший, в частности, «Луке» 27% достоверности, и – признавший молитву «Отче наш» не имеющей к Иисусу никакого отношения. Прав? Почти.
По определению объективная наука явного обязана игнорировать законы тайного. Но мы-то с вами знаем, что величайшее Откровение Бога не могло не вызвать встречных действий Сатаны. Соответственно, письменная адаптация Откровения не могла избежать лукавой «помощи». И следы её прежде всего надо искать в самых главных ключевых местах – концентраторах смысла. Идеальный пример – первый макаризм, дающий эсхатологический ключ ко всем «Блаженствам», открывающий, как положено первым, сквозную логику целого… Каких только бредней ни слышал, ни читал я про этих злосчастных «нищих духом»! Между тем, «нищие духом» – ровно такая же абракадабра на греческом, как на русском. Конечно же, «Блаженны нищие ради Духа, ибо их есть Царство Небесное» (аминь!).
…Ещё в V веке блаж. Иероним – искатель смыслов, создавая свою Вульгату, раскопал в Евангелии назореев на месте «насущного» арамейское слово «махар» – в переводе – «завтрашний». Завтрашний хлеб? «Завтрашний» – будущий, «хлеб» – символ жизни, если без метафор: «Жизнь будущую сегодня дай»?
Чтобы перешагнуть последний порог, нам придётся пройти второй – много более трудный тест нашей веры. Окончательный выбор: Отец или «отец лжи»?
Вопросы. Соответствовал ли ожидаемому мессии Израиля Мессия распятый? Если нет – к кому пришёл и какое Царство принёс Он на Землю – если принёс? И где, и в чём здесь и сейчас проявляет себя это Царство, если оно пришло?
…Вежливая логика, как известно, всегда приведет туда, где её ждут. Особенно в её прекрасном русском варианте: если в огороде бузина, то дядька точно в Киеве. …Как ни тасуй Исайю с Девтероисайей, как ни выдирай их из ясного исторического контекста – всё одно: их будущий торжествующий царь – иерусалимский царь Израиля. Ровно то же семь столетий спустя у евангелистов – от мифических волхвов, пришедших к новорожденному «Царю иудейскому», до очень живых апостолов – с их первым вопросом к Воскресшему: «В сие ли время восстановляешь царство Израилю?».
Две тысячи лет и с царем и с царством у Израиля – никак. И по сей день у евреев – в любых вариантах ожидания – явленный Мессия и царство Израиля – неразрывны. Как неразрывны приход Мессии и новая жизнь на Земле.
Отдадим должное Автору Евангелий: ни в одном сколь-нибудь правдоподобном отрывке Иисус Мессией себя не назвал. И, несмотря на очевидное соответствие, догадками запрещал делиться. Кто же Он?
…Поистине «не слышало ухо, не видел глаз, и не приходило на сердце человеку, что уготовил Бог любящим Его». Признаюсь – не вмещаю: двух тысяч лет не хватило христианствующим, чтобы по факту признать нигде не предсказанное очевидное: Спаситель пришел не к избранном народу, а к избирающему человеку – к каждому, кто решится за Ним пойти, пойти кратчайшим путем в будущее царство Бога.
Человек – образ и подобие Бога разумом, свободой и способностью к творчеству. И Пришедший «не демократ» оказался настолько антропократом, что вручил свободному своему подобию полную власть выбора: идти за Ним или не идти.
Проплатив собственной смертью личный путь каждого, Он не скрыл неизбежность и наших жертв. Этот Путь – горная тропа по хребту в низине мира сего, тропа, на которой – при всей её узости – две тысячи лет как не замечено давки. И на вершине – в будущем Царстве Творца мы – Его образ – должны искать не пир и не сладкую спячку, но ярчайшую радость любви – самоотверженной, творческой – действующей рука об руку с Творцом.
Ровно то же предлагается нам на Земле. Для «малого стада» своего немыслимый Мессия проломил время – из будущего в настоящее – и Царство, которое «внутри нас», извлёк и отдал нам в руки. Здесь и сейчас. Где и в чем оно себя проявляет?
Христиане – это зрячая любовь и жизнь как раздаяние, и с первых лет жизни всегда малое стадо их формализовало для себя два критерия идентичности. Критерий вхождения и критерий пребывания. Вхождения – через переворот сознания и – со всеми вытекающими – крещение: погружение с головой во Христа. Пребывания – через постоянно возобновляемое общее участие вместе с Ним в его Тайной апостольской Вечере.
Где они теперь, эти критерии, и где само «малое стадо»?
…Ни одно пророчество Нового Завета не исполнилось с такой убийственной наглядностью, как притча «о пшенице и плевелах». «Не доброе ли семя сеял ты, господин? Откуда же плевелы? – Враг человек сделал это». «Враг, посеявший их, есть диавол».
И по сей день традиционная церковь – это дьявол, всевающий плевелы. Всевающий с очевидной целью: задушить пшеницу. И – при строгом запрете на прополку – глобально преуспевший.
Пунктиром – «этапы большого пути».
«Кто хочет идти за Мной – отвергнись себя и ежедневно бери крест свой и следуй за Мной». …Кто может к такому обязать?! Тем более, что «Никто не придёт ко Мне, если не привлечёт его Отец, пославший Меня.»! И что, кроме бесстрашного личного решения, может устремить человека к этой жизни «не от мира сего»??
Уже во II веке начинается насильственное крещение – крещение мимо личности – без спроса и без ответственности – по заместительной вере. Детей – по вере родителей и – не падайте в обморок! – крещение за умерших. Последнее почему-то не привилось, а первое – с началом имперской партии-церкви, когда двор хлынул в храм, к концу IV века успешно заменило обрезание. Родился – крестился. Дети вырастали, партия множилась… Церковь как собрание верных закончилась: критерий вхождения отброшен.
От заместительной веры – к заместительной молитве! Литургия – общее молитвенное восхождение к Тайной Вечере для участия в ней – стало прерогативой жрецов. Народ отнесся к этому с пониманием. Там же и тогда же: драки в храме на подходе к причастию из-за спешки на стадион (столица, IV век!!). Критерий пребывания растоптан.
Русская Церковь – триумфальная дочка византийской. Стадное крещение в Днепре на условии «кто не крестится, тот князю не друг» оказалось настолько углублённым, что родные сыновья крестителя Владимира повторили историю Каина и Авеля, а мудрейший внук Ярослав ископал кости некрещеных дядьёв и подверг их крещению. Позже несвоевременное монгольское нашествие помешало благоверным князьям перерезать друг друга вместе с подданными, Московское Царство собралось на крови своих под шатром Орды, а первый его помазанник остался первым извергом в истории российского трона. …Еще в середине XIX века крещеные в одной купели торговали братьями и сестрами как скотом… При этом церковная власть в полной симфони́и8 с царской! От заместительной молитвы – к заместительному причастию! – только для жрецов. Филаретов катехизис тех лет определил: «народу-богоносцу» приступать к Св.Тайнам хватит и четыре раза в год («небогоносцу» Василию Великому почему-то не хватало четырех раз в неделю…). А жрецам можно и не делать вид, что молятся: «молитвы» – тайно, для «богоносца» – огрызки-возгласы, престол – стол Тайной Вечери! – за броней иконостаса, врата заперты, занавеска задернута. Славянско-офенский язык вкупе с хором, венчая «красоту православного богослужения»9, призван похоронить саму мысль, что Литургия – общее дело лишь тогда, когда каждая её молитва – личная просьба каждого участника…10 В апреле семнадцатого на фронтах Первой Мировой – при ежедневной угрозе смерти! – от причастия отказалось девяносто четыре процента «христолюбивого воинства»… После чего, как известно, вконец осатанелый Третий Рим своим кровавым богоборчеством превзошел Первый…
И вот – первые в истории Русской Церкви двадцать лет свободы. Впервые Новый Завет стал в России повсеместно общедоступной (и не читаемой) книгой. Впервые оазисами, робко, в Россию входит практика еженедельного причащения. А Литургия как была театр абсурда – «Достойно и праведно… поюще, вопиюще…» – так и осталась. Жрец – своё, хор – своё, «народ безмолвствует». Всё вперемешку и все поврозь! Знай текст хоть наизусть – к молитве не прорвешься! Архиерейские службы – и вовсе Гранд-Опера плюс омерзительный парад холуйства вокруг только сослужащего Тому, Кто на этой самой Вечере мыл ноги своим дорогим галилейским оборванцам…
За семнадцать лет (1990-2006 гг.), так сказать, побывав, повидав и поспрошав, я не встретил в церкви человека, в том числе и среди весьма продвинутых, которого отсутствие общей молитвы беспокоило бы. Соответственно, и не слышал молящегося на Литургии священника…
Локальное исключение: на приходе, где я пробыл десять лет, два иерея из четырех молитву на Трисвятое и анафору произносили «явно» – при молчащем хоре, и – надо было слышать, как напрягалась тишина в храме!
22 мая 2007 года я впервые участвовал в Литургии, где (при открытых вратах) священник все «тайные» молитвы (кроме иерейской под «Херувимскую») – сделал явными. Явными не только тем, что на время выключал хор, но – главное – тем, что честно молился сам, живой интонацией, донося до слуха каждого участника все оттенки смысла. А хор ровно то же самое старался делать в своё время и на своём месте.
Зная говорю: пока действенно не сравнишь одну форму Литургии с другой, никаким умом не понять, на что мы окрадены сататинским имперским епископатом – теми, от кого только и зависит выбор форм.
(Здесь я вынужден кое-что сообщить о себе. Мой первый (уже давний) учебник аскетики – «Слова подвижнические» Исаака Сирина. Я за версту обхожу экстатические состояния и на дух не выношу никакой «левой» мистики. И еще: жизнь моя – от Чаши до Чаши, последние десять лет – причастие не реже трех раз в неделю.)
Открытая Литургия… Несмотря на нечитаемую символику, на какие-то издержки текста (наряду с молитвами-шедеврами!), несмотря на несъедобные славянизмы и убогую анафору Златоуста, открытая Литургия проясняет общую логику действия и – вопреки небольшому удлинению – пролетает стремительно, как стриж! …По благодатным дарам, по прямоте богообщения ничто не сравнится с общей литургической молитвой! Времени нет, себя не помнишь! А какая разливанная братская любовь её венчает, какая радость! Зачем возвращаться после в этот мир? …Небо на Земле, будущее Царство – здесь и сейчас, здесь и сейчас – та жизнь…
А возвращаться затем, что… такую же радость любви знают братья и сестры, забывая себя и в трудах своих. Знают, питая бездомных, подбирая беспризорных, делами рук и медициной слова согревая узников, поднимая дух болящих – старцев и детей, на пороге смерти – возвращая свет надежды. Живые свидетели Бога на Земле, они очень похожи на небесных наших спасателей, извлекающих нас из-под обломков судьбы, неприметно врачующих переломы и наследственные вывихи, поднимающих наши лица к Тому, Кто послал спасать. Такой же труд, здесь, как там, на Земле как на Небе… Здесь и сейчас – та жизнь…
Ту жизнь и на эти дни дай!
В этой ключевой просьбе – квинтэссенция христологии и символ веры. Она объемлет все христианские надежды, возвращает молитве «Отче наш» мессианский смысл и связывает сквозной логикой остальные прошения: с ней каждая последующая обусловлена предыдущей.
Смотрим всю молитву.
Отче наш, Небесный Отче наш, Пресвятое Имя!
Да придёт на Землю Царство Твое, и станет всё по воле Твоей, как на небесах!
Ту жизнь и на эти дни дай!
Согрешения прощай, если сами всем простили,
Только не бросай в искушениях – избавляй от лукавого!
Предваряя маленький комментарий, напоминаю, что предложенный выше текст – не очередное «толкование» невнятицы неизвестного происхождения, а рабочий инструмент на каждый день, для христианина третьего тысячелетия – «насущный», как гаечный ключ для автослесаря.
Кстати, о происхождении. Нагорная проповедь «Матфея», где «Отче наш» в контексте, – компиляция гениальная и «всяк дар совершен свыше есть», но живой адресат её – и количественно, и качественно – вообразить трудно. А версия «Луки» – «Отче наш» в ответ на просьбу ученика – вдвойне правдоподобна: 1) просьба после молитвы самого Учителя, каким-то образом замеченной, и 2) Его откровение только тем, кто уверился в Его мессианстве. Впрочем, и у Матфея есть намек на свою аудиторию: предложение молиться тайно.
«Отче наш…» Обращение требует аргументов. «Отче» – «Патер» – «Абба́» – кстати, «о третьем переводе». Арамейское «абба» – семейное детское обращение к отцу – не имеет ни греческого, ни русского эквивалента: при любом градусе нежности «абба» по-восточному почтительно-дистантно. И на русском это может передать только интонация, в молитве – ещё и просительная. Кроме того, неизвестно, чтобы кто-то во времена Иисуса обращался к Богу в такой форме. Поэтому, ввиду особой еврейской трепетности пред Именем, Учитель не только уточнить Адресата (как в «Матфее») был обязан, но и подчеркнуть святость новой формы вполне мог. А уж сегодня, когда у нас «о Господи!» на каждый чих, помнить святость Имени, чтоб не призывать всуе – актуальней некуда!
«Ту жизнь…» В этой формуле счастья обращаю внимание на соотношение протяженностей: та – «жизнь», эти – только «дни».
«Согрешения прощай…» Вообще-то, претенденты на ту жизнь здесь и сейчас давно уже не грешат. И в греческом оригинале у «Матфея» Учитель, поясняя, предлагает прощать «параптомата» – проступки. Однако, зная себя и немножко других, «согрешения» я почёл ближе к правде.
«… не бросай… избавляй…» На вариант «Матфея» у комментаторов аллюзий – гордиев узел. Ненавистник бессмыслиц (за что к Нему и тянулись фарисеи) ничего такого, понятно, не вязал. По поводу искушений от Бога недвусмысленно высказался ап. Иаков. В книге Иова картина и вовсе наглядная: Бог попускает Сатане, когда испытывает своих. Каждый христианин для Сатаны – личный вызов. Искушение как испытание для нас – честь. Бесы, видно, этого не знают и без затей не живут, посему пресекать их самодеятельность просим, и немедля!
Последнее, кажется, уже инструкция к применению и без комментариев понятна даже мне. Счастливый конец, можно молиться.
Отче наш, Небесный Отче наш, Пресвятое Имя! Да придёт на Землю Царство Твое, и станет всё по воле Твоей, как на небесах! Ту жизнь и на эти дни дай! Согрешения прощай, если сами всем простили, только не бросай в искушениях – избавляй от лукавого!
Кстати, о счастье.
Затвердев четыре года назад, эта молитва впервые стала для меня действием.
Она оказалась единственно уместной на Святой Земле, пропитанной монотеизмом.
Более радостной молитвы я не знаю.
Её всегда сопровождают две улыбки: при виде будущего Царства, и от чувства, что оно – здесь.
Со мной улыбается ещё Некто. Тихо, неприметно, во всю Вселенную.
И с вами будет.
Аминь!
Георгий Колосов
2011-2012 гг.
1) У них акафистов ещё не было!
2) Школа Иисусовой молитвы – три тысячи раз за день для начала.
3) «Услыши ны, Боже!» – глухого нашли!
4) Приделанный хвост «Ибо Твоё есть Царство…», которое чуть выше только «…да приидет…» – ещё не вершина в «творчестве» переписчиков!
5) У синодалов – «подавай»… Cпасибо, что не «подноси»!
6) Это от «Луки». На самом деле: «о чём нам молиться?». Учить взрослого еврея тех времён молиться – что учить есть или дышать.
7) Первый – с небесного на земной, вспомним «глаголы неизреченные» ап. Павла.
8) Вершина мирового реализма – гениальный символ этой симфонии: хищный двуглавый мутант!
9) Навскидку – пример сугубой красоты. «О предложенных и освященных Честных Дарех Господу помолимся!» – «Господи, помилуй!». Помилуй, Господи, Тело и Кровь Христову! Согрешили…
10) Кстати, об участниках и об участии. Девятое апостольское правило непричастившихся на Литургии мирян выкидывает из Церкви как «неизлечимых» – бессрочно. Восьмидесятое правило Шестого Вселенского Собора делает то же самое за три недели без причастия (если не болезнь).