Церковь – двухтысячелетнее собрание в тайне, и поэтому не удивительно, что большинство снимающих ее не ведают, что творят (а запрещающие снимать не знают, что запрещают). Между тем, пoнимание фотографии как прекрасного исторического свидетельства о Церкви возникло очень давно: 150 лет назад новейшую технологию сам Афон принял из рук одного санкт-петербургского профессора. И на Святой Горе начал складываться огромный фотоархив. А на нашем «Северном Афоне» – Валааме в начале XX века в фотоцехе трудились 18 монахов – ответ на реальный спрос. Встречается такое понимание и сегодня. Однако, всё это фотография как история. Преданием Церкви фотография может стать тогда, когда сделается «иконописью с натуры» – изображением людей и действий явно не от мира сего. А сам характер изображения перестанет быть натуралистическим. И монокль как оптический инструмент с его «мистической сверхпроводимостью» окажется здесь как нельзя более кстати.
Но полноценная работа фотографа в Церкви должна быть обоюдной. Увы! – главному – сосредоточенной молитве человек с аппаратом не мешать не может. И при взаимном непонимании конфликт неизбежен – внутренний подчас хуже внешнего. Поэтому необходимый церковный опыт снимающего в идеале должен встретиться со всесторонней поддержкой общины – приходской или монастырской, не важно. Чтобы стяжать ее нужны немалое время и гласная помощь начальствующего – игумена монастыря или настоятеля храма… Строго говоря, от всех проблем избавляет только общая полнота веры. А пока этого в нас и в помине нет, надо быть всегда готовым смиренно опустить камеру.
Фотограф, однако, должен для себя решить, кто он – хроникер или художник. Дополнительная специфика последнего: полное растворение в таинстве – в парадоксальном сочетании с апостольским дерзновением это таинство изобразить. Дерзновением не только в обновлении сюжетов, но и непременно в поисках форм. Возможно ли такое? Прецедент в смежной области есть.
…Иконопись драгоценна для нас еще и как древнейший опыт изображения мира невидимого. Опыт, в котором на круг отрицательного много больше, чем положительного. Я никогда не пойму, почему изображение, призванное через зримый образ соединять нас с Первообразом, попирает законы визуального восприятия. Так, даже на лучших образцах монохромный, тонко прописанный лик едва виден из-за соседства цветастых пёстрых одежд. Что уж говорить о диком «синодальном реализме» и, наоборот – нечитаемой символике с бессмысленной детализацией – такой, что «или-или»: или расшифровывай, или молись не глядя.
Полупрозрачная, лаконичная и почти монохромная фреска представляется мне несравненно ближе к «оригиналу». И здесь прежде всего стоит взглянуть на Феофана Грека и на его безвестного современника с новгородского Волотова поля. В их гениально-свободной «живописи будущего» (после которой вялы и скучны все необъятные монументалисты XX века) фотограф Церкви найдет для себя образцы той самой апостольской дерзости – и в толковании сюжетов и в ярости форм. Как следствие – в глубине откровения.
…Мои студенты и слушатели мастер-классов не единожды доносили до меня слова иных мэтров о том, что фотография полностью исчерпалась (на них, очевидно). Согласиться с этим – всё равно, что согласиться с концом творения. Предметное опровержение: фотография как церковное искусство только начинается. И, полагаю, это самое интересное, что может открыться в ней в будущем. Вопрос «что делать?» не стоит. Для фотографа Церкви пожизненно актуальны две темы: Покаяние и Пасхальная Радость. Обращенные во внешний мир, они должны восприниматься не иначе, как проповедь – лучшее, что на этом свете может сказать художник.
2005 год